|
ВОЛШЕБНАЯ ГОРА
№ VI Наш журнал обращал уже внимание своих читателей на выход в свет сборника Regnum Aeternum (Царство Вечное). Теперь же мы хотели бы подробнее остановиться на этом издании, поскольку считаем его появление безусловным событием в интеллектуальной жизни России.
Духовное сословие -- единственное реально существующее в нашей стране сословие. В результате исторических катаклизмов оно, помимо апостольского преемства в делах церковного служения и церковной иерархии, приобрело значение и как хранитель памяти о традиции православной государственности, "земного образа Царства Вечного". Значит, совсем не случайно вместе с французскими легитимистами в сборнике участвуют и православный священник, и преподаватели Духовной академии. Суждения в первую очередь этих авторов замечательны своей ясностью, зрелостью, знанием реальной традиции. Согласитесь, что в наше время, когда в глазах рябит от многосложных и малограмотных идеологических фантазий всяческих "метафизиков Благой Вести" и "евразийских мистагогов", весьма отрадно звучат слова протоиерея Валентина Асмуса: "Нужно приникать к источникам нашей истории и не судить о ней по легкомысленным наветам историков-публицистов двух последних веков".
Этим словам в первую очередь соответствуют обе статьи самого отца Валентина "Происхождение царской власти (К истолкованию 1 Царств 8)" и "Седьмой Вселенский Собор 787 г. и власть Императора в Церкви", помещённые в сборнике. Среди многих моментов, разъяснённых здесь, останавливает на себе внимание следующее замечание, сделанное автором во второй статье (речь идёт о понимании священства в Юстиниановом учении о симфонии): "Юстиниан говорит о священстве в целом, в т.ч. о всех пяти патриархах, находившихся под его властью. Восточные архиереи крайне сужают это понятие, заменяя всё священство одним только святейшим Тарасием (константинопольским патриархом в 787 г. - .С.). Это даёт их мысли явно папистический характер". Для России такая постановка вопроса очень важна в связи со спорами об "отмене" патриаршества и учреждении Синода Петром Великим. Этот государь гораздо чаще обращал внимание на опыт Византии, чем принято думать, -- свидетельством этому хотя бы то, что в Петербурге предполагалось установить памятник Константину Великому. Российский император, будучи епископом внешним, обладал, как видим, и учительским даром в делах церковных, понимал симфонию куда ближе к её исконному значению, чем многие иерархи. Стало быть, обращение к опыту Святых Отцов подтверждает правоту государя и тщетность, ложность осуждающих его, о подобных которым святитель Московский Филарет говорил: "Клеврет мой, кто дал тебе власть над твоими владыками?.."
Кроме того, прот. В. Асмус весьма чётко формулирует сословный идеал духовенства, который, как можно видеть, полностью совпадает с идеалом царя-самодержца: "Царь -- образ Божий, в особом, более широком смысле, чем каждый иной человек. Цари соцарствуют Христу, Который есть Глава Церкви. Цари стоят во главе христианского человечества". Понимая это, можно объяснить трагедию Московского собора 1917 года, где идеал этот был подвергнут сомнению. В двух других сословиях, аристократии и народе, за 200 лет созрели другие идеалы, послужившие к уничтожению аристократии и народному безумию... Но об этом позже.
В идейном русле, заявленном прот. В. Асмусом, написана статья Алексея Муравьёва "Учение о христианском царстве у преп. Ефрема Сирина", где представлен целый ряд чрезвычайно интересных образов и символов. В плане идеологическом важно выделение исследователем метафор царя Юлиана Отступника: "язычник", "халдей", "некромант", "молитель солнца". Собственно это, среди всего прочего, претензии подлинной традиции к традиционализму, скажем, современных "крестоносцев солнца"...
Далее хотелось бы остановиться на статье Василия Морова, посвящённой наполеоновской легенде Пушкина. Здесь речь идёт о духовном кризисе, наступившем для поэта в середине 20-х годов прошлого века, о формах, в которых он выразился. Причиной кризиса послужило разочарование в принципе "вольности святой", которой Пушкин заменял тогда даже "библейского Вседержителя". Автор статьи раскрывает отчасти тот соблазн, которым сделался Пушкин прежде всего для себя самого, о чём писал, пожалуй, только Борис Садовской в романе "Пшеница и плевелы" (1936-1941, опубл. 1993). Текст В. Морова детально разоблачает интеллигентский миф о Пушкине, показывает смысл эмблематической фигуры Наполеона и духовную благотворность власти государя Николая Павловича и митрополита Филарета для судьбы поэта. Единственное, что нам кажется здесь не вполне убедительным, -- это связь принципа "священной вольности" с романтизмом. Свобода -- идеал не столько стилистический, сколько политический, а точнее -- сословный. Шляхетство польское ещё в XVII веке, вырабатывая самосознание в форме культуры "сарматизма", объявила свои привилегии "вольностью" или "свободой", которая и стала считаться и идеалом, и неотъемлемой частью дворянского сословия. Русское шляхетство, и особенно после дарования вольности ему Петром III, усвоило польские уроки, тем более, что эпоха дворцовых переворотов убеждала аристократов в их "правоте". Выступление декабристов было попыткой вернуться к временам, когда дворянская "воля" играла царским престолом. Как замечательно сказал академик С.Ф. Платонов: "...Заговор декабристов явился новым проявлением старой шляхетской привычки мешаться в политику". Пушкин, признавшийся императору, что, будь в Петербурге, вышел бы на Сенатскую площадь, был бы там по сословной "воле", а вернее -- "неволе". Автор "Моей родословной" видел своё право крови в свободе по отношению к государству, т.е. к православному царству своего времени, но сословие, "мнения света" держали его в своей власти, да, в общем, и склонили к роковой дуэли. Значит, сам себя он выставлял из храма, потворствуя сословной гордыне... Но довольно об этом.
Следует сказать о разделе публикаций сборника, где воспроизведён Чин Коронования государя императора Павла Петровича -- словесный образ таинства помазания. Кроме того, важны монархические размышления священника Павла Флоренского, весьма справедливые и лишний раз напоминающие о значимости и неоднозначности этого мыслителя. Прежде с этим текстом можно было познакомиться в парижском журнале "Символ" (є26, декабрь 1991. С.215-228). Но в настоящем издании он замечательно откомментирован. Следует отметить подборки материалов об императоре Александре III, святителе Филарете, текст Жозефа де Местра...
Однако ряд вопросов вызывает блок французских материалов. С одной стороны, замечательно, что Запад представлен здесь не оболванивающей демократией, а тем отечеством культуры, которое всегда так много значило для России. В некоторых случаях поражает глубина понимания отдельных моментов русской истории. Так, Владимир Волков пишет о царе Иоанне IV: "...Иван Грозный истёр свои колени в молитвах за своих собственных жертв, не потому, что он считал себя в самой малой степени виновным в их казни, но потому, что он страстно желал, чтобы измена -- действительная или мнимая -- ни для кого из его подданных не влекла за собой вечного осуждения". Впрочем, в этих словах можно усмотреть и католическую аналогию -- психологию инквизитора "убивайте всех, Бог на небе разберёт своих", что созвучно, например, мнению историка русского зарубежья Н.И. Ульянова о том, что жестокости Иоанна IV -- следствие подражания Западу. В. Волков говорит также, что "русская монархия, какой бы самодержавной она ни была, никогда не была абсолютной: в православной стране нет абсолюта кроме Бога", а Франсуа Блюш весьма уместно замечает: "Ужасное слово абсолютизм, милое марксистской критике, появилось только в 1796 году, во время французской революции..." Вообще, текст Ф. Блюша "Монархия и Царство" -- наиболее безусловный во французской части сборника.
Но не всё здесь так убедительно. Тот же В. Волков пишет: "Я скажу без обиняков, что... русская имперская идея, то есть идея православного гуманизма..." Православие и гуманизм -- понятия неизмеримо далёкие друг от друга и могут соединяться лишь для людей, предпочитающих реальному духовному опыту православия сочинения великих моралистов Л. Толстого и Ф. Достоевского. Существует православное определение гуманизма, данное архиепископом Серафимом (Соболевым) в его книге "Русская идеология": "Гуманизм не только предоставляет человеческому разуму полную свободу в области веры, но с корнем уничтожает её, ибо по своему существу -- есть неверие в бытие Высшего Божественного Существа, каковым гуманизм считает самого человека, проповедуя человекобожие, что то же -- богоборчество. Гуманизм не признаёт для человека никаких авторитетов, кроме его собственного разума. Поэтому русское общество, увлекаясь гуманизмом, вместо Церкви и её святоотеческого учения, поставило науку в качестве высшего для себя авторитета. Критерием истины для большинства русских интеллигентных людей была не церковность, осеняемая Духом Святым, Духом Истины, а научность с богоборным духом князя мира сего, который незримо чрез общественное мнение стал властно управлять русским народом..." О конфессиональной же принадлежности гуманизма смотрите у А.Ф. Лосева... Опять-таки странно читать у В. Волкова о том, что "православная канонизация производилась Церковью по просьбе народа", что по сути может быть истолковано как потворство "духу века сего". Исследователь древнерусской канонизации А.С. Хорошев, стоящий, кстати, на атеистических позициях, неоднократно, тем не менее, подчёркивал, что Церковь совершала канонизации часто именно вопреки народному мнению.
Кроме этого, в тексте Клода Руссо "Монархия и гражданственность" встречаем подраздел "Монархия и Нация", где автор допускает весьма странное утверждение, что "тело Монарха Может быть вполне воспринято как тень на этой земле мистического тела Христа..." Тело Христово -- это Церковь. Так что, царь -- тень Церкви, или в Её тени, или ещё что-нибудь? Да и вообще, здесь как-то много "тела"... Помимо этого позитивно утверждается, что нация -- политическое тело, чья голова -- Монарх. Не говоря о том, что здесь происходит подмена Народа Божия нацией, автор не учитывает, что нация суть сословный идеал третьего сословия, тогда как идеал Монарха -- самодержавие, образ Царства Вечного. В этом же сборнике, в комментариях к Чину Коронования, встречаем возражение размышлениям К. Руссо: "Царь поставлен "над языком Твоим, притяжанным честною Кровию Единородного Твоего Сына". Не над нацией, не над государством, но над Народом Божиим, т.е. над Церковью". Следует добавить, что во время "сентябрьских убийств" 1792 года санкюлоты "причастили" к нации мадемуазель де Сомбрейль, которую заставили выпить кровь священников и аристократов. Пример достаточный для того, чтобы не смешивать понятий.
Вот, собственно, что хотелось сказать по поводу этого издания. Остаётся лишь пожелать ему продолжения истории и следования принципу интеллектуальной зрелости, который редакция провозгласила в предисловии: "Мы уже достигли той стадии развития, когда можно отойти от авторитетов и кумиров российской интеллигенции и припасть к чистым родникам Церкви, попытаться узнать и понять, что мыслит Церковь о Царстве земном как образе Царства Вечного".
|