Евгений Головин
«Толпа – это нечто крайне загадочное, особенно толпа в большом городе. Откуда она берется, куда исчезает? Собирается она так же внезапно и быстро, как рассеивается, и уследить за ней трудно, как за волнами морскими. Да и не только этим, она подобна морю: она так же коварна и непостоянна, как оно, так же страшна, когда разбушуется, и так же бессмысленно жестока.» (Чарльз Диккенс. Барнеби Радж )
Еще во времена Диккенса толпы, массы, скопища, действительно исчезали неизвестно куда, в зловонные предместья и трущобы, о которых люди приличные не имели особого представления. Но уже во времена Диккенса прогресс промышленного производства востребовал толпу.
Дело свое сделали и протестантские публиканы, по сути, провозгласившие деньги единственным мерилом человеческой весомости. Д ‘Артаньян еще чувствовал «глубокое презрение военного дворянства к буржуазии», но его современник Кромвель уже установил власть толпы, власть, которой Стюарты не смогли ничего противопоставить. Сословная диффузия привела, в конце концов, к оппозиции «элита – масса», о которой в начале этого столетия так хорошо писали Гюстав ле Бон (одинокая толпа) и Ортега-и-Гассет (Восстание масс).
Эта диффузия и всеобщее равенство перед деньгами привели к успешному восстанию масс. Сейчас, при господстве этих самых масс, об элите в смысле Ортеги-и-Гассета, т.е. о «духовной аристократии» говорить можно весьма условно. Ее место заняли избранные группы финансистов, политиков, военных, кумиры спорта и масс-медиа. Если Диккенс не знал, откуда берется толпа и куда исчезает, теперь сие понятно: толпа организованно расселена по прямоугольным клеткам прямоугольных строений, образующих прямоугольные улицы. Это, по выражению Юлиуса Эволы, «организованный хаос».
Однако является ли геометрия мегаполиса геометрией толпы? Каким образом удалось страшную стихию толпы загнать в этот прямоугольный фантазм?
Геометрия предлагается нам в детстве и потом усваивается «как таблица умножения». В этом наша беда. Самые сложные и спорные гипотезы незаметно проскальзывают в цепкое детское восприятие, когда мы менее всего расположены к серьезным размышлениям, и превращаются в «элементарные истины». Поэтому, если хотят мыслить свободно, ни одна из таковых «истин» не должна избежать переоценки. Подумать только: Эвклид потратил много лет, дабы доказать легитимность прямой линии и ему пришлось согласиться, что прямая линия суть идея, занимающая одно из срединных положений меж миром богов и природой. Аналогичен процесс Посидония и Порфирия в отношении простых цифр. Если для столь замечательных философов это представляло серьезные трудности, почему мы должны принимать на веру элементарные постулаты геометрии и арифметики.
Разные «геометрические» максимы как-то: прямая – кратчайшее расстояние меж двумя точками. идти прямым путем, ассоциация честности и прямоты и т.п. лишены оснований в силу определенной идеальности геометрии. Она, может, и хороша в интеллигибельном пространстве, но унифицирует, упрощает, искажает пространство жизненное. Поскольку точка, прямая линия, плоскость – метафизические сущности, ни о каких «трех измерениях» речи быть не может. У живого пространства нет законов, его нельзя измерить. Это касается и любого манифестированного в пространстве объекта. Поэтому законы геометрии относятся только к сфере anima rationalis – души рациональной. Мы не будем исследовать многочисленные выводы данного утверждения, ограничимся примером толпы. То, что мы называем пространством – область взаимодействий, напряженности, коллизий во-первых, космических элементов – огня, воздуха, воды, земли, а затем субстанциальных производных этих стихий, в том числе и людей. Но здесь такой момент: толпа, о которой писал Диккенс, равно как толпа в современном смысле – явления большого города. Трудно представить толпу во всем ее кошмарном ассоциативе в необъятных цветущих лугах, перелесках, предгорьях, арктических пустынях и т.п. Бунт, лозунги, крики нелепы в таких местах, ливень, град, лесной пожар разгонят толпу сколь угодно разъяренную. В лучшем случае, динамическая конфигурация толпы будет напоминать линии сбросов, аллювиальных нагромождений и прочих геофизических процессов.
Геометрию постигла участь любой метафизической идеи, попадающей в человеческие мозги, геометрия превратилась в агрессивно-дьявольский метод репрессии. Понятно, группы, желающие измерить жизнь параметрами фиксации и неподвижности, решили с помощью геометрической планировки устранить проблему толпы. Подобный замысел предполагает реальный учет составляющих толпы в прямоугольной пространственной сети. Но эта иллюзия, обычная для рационалистов, считающих, что целое состоит из частей, песок из песчинок, толпа из людей. Целое, песок, толпа это не материя, но состояние материи, модусы трансформации. Когда человеческая агломерация геометрически репрессируется, то переходит в суспенсивное состояние, сметающее равномерную регуляцию, будь-то правила уличного движения или нравственные нормы. Но... и это существенное но: нельзя преувеличивать роль организаторов, начальников, вождей; роль «геометров», которые «направляют» или «приводят в порядок» толпу. Равным образом можно призвать к порядку шторм или землетрясение. Есть люди, способные предсказать природные катаклизмы, есть люди, способные предсказать социальные турбуленции. И потому геометрия толпы такое же точно природное явление как симметрия узоров крыльев бабочек, звездистая точность снежинок, "логарифмическая спираль" раковин и не менее спиральный разворот урагана.
* * *
Но разве каждый человек не являет зрелище стихийных смещений, сдвигов, срывов, порывов, надрывов? И разве все это не вибрирует спиралями и кругами? И когда мы говорим про кого-нибудь: красивый, уродливый, банальный, оригинальный, не имеется ли в виду натуральная геометрия человеческой композиции, геометрия, напоминающая причудливые рисунки на камнях или коралловые соцветия, и не ассоциируется ли чья-либо душа с бабочкой в сачке или мухой в янтаре?
Все эти сравнения, возможно, легитимны, если рассматривать каждую человеческую особь индивидуально, и все же это становится все труднее, ибо процесс обезличивания и стандартизации прогрессирует. Индивидуальная геометрия подменяется, распадается в общей геометрии толпы. Так же точно индивидуальные категории и суждения размываются, общими, годными для любого в любом состоянии, к примеру: таблица умножения или теорема Пифагора или моральный императив одинаково хороши и для парашютиста, у которого не раскрывается парашют, и для каннибала за обедом, и для математика в кабинете. Это составляющие социальной структуры, гипотезы, априорные суждения, а всякое априорное суждение имеет, по словам Николая Гартмана, всеобщий характер.
Развитие социума значительно умножило запас априорных суждений, раскинув на все области жизни ориентиры, рекомендации, рецепты, методы. Все это приобрело навязчивую глобальность. Ранее априорные суждения, обязательные для одного сословия, были совсем необязательны для других. Разумеется, всегда циркулировали заповеди, этические постулаты, афоризмы, всякого рода рекомендации общего характера, но все они отличались спокойным резонерством. Когда же французская революция и масоны погнали Европу к свободе и свету, дабы достичь усыпанного цветами оазиса, надо было пересечь пустыню невежества, ориентируясь только по солнцу разума.
Годное для любого в любом состоянии. И нам не сдобровать, если мы не станем держаться правил рацио. Надо всегда уметь: отделять главное от второстепенного и вообще «это» от «того»; из двух «либо» выбрать одно, то есть почитать закон исключенного третьего; не убегать мыслью от причинно-следственной цепи; не путать динамику и статику и т.д. и т.п. Рацио – сугубо двоичная система мышления, основанная на априорных оппозициях: белое – черное, добро – зло, любовь – ненависть, прямое – кривое, ложь – правда, жизнь – смерть. Суть рацио – делимость и последующее соединение. Метод делимости, испытанный на «живой» и «мертвой» природе, обратился на человека, и даже предметы, созданные когда-то для удовольствия и забавы, превратились в инструменты деления. Зеркало и часы, к примеру. « Человек, оценивающий свой костюм перед зеркалом, к нормальной деятельности неспособен. Зеркало, поначалу созданное для наслаждения, превратилось в возбудителя страха, равно как и часы, фиксирующие неестественность наших действий.» (Robert Musil. Mann ohne Eigenschaften, 1970, s. 93 ) Понятно почему : зеркало и часы разделяют меня на домашнего и делового человека, на работающего и отдыхающего, в широком смысле на меня « для себя» и меня « для других».
Зеркало и часы только иллюстрации общего процесса деления и детерминации, который ускорился в течении прошлого столетия, деления поначалу эстетически-нравственного: человек цивилизованный и натуральный, романтик и реалист, энтузиаст и филистер, прогрессист и ретроград. Затем, в результате сведения сословий к буржуазному знаменателю и развития производства, процесс деления интенсифицировался. Затем…затем… и далее по Роберту Музилю: «Сейчас не цельный человек противостоит миру, но человеческое нечто функционирует в питательной среде». Это и есть современный социум, где человек распадается на сколь угодно много составляющих: субъект наедине с собой; социальная персона перед зеркалом; персонаж собственного воображения; муж, отец, любовник; возбудитель или жертва экстремальных ситуаций и т.д. Сумма всех этих составляющих не дает цельного человека, но смутное человеческое нечто, которое легко перепутать с другим аналогичным нечто. Не давая труда хотя бы поверхностно в себе разобраться, человек хочет стать красивей, богаче, удачливей, вдохновляясь бесчисленными героями масс-медиа. Христианские образцы не особо привлекают его – хлопотно и не престижно трудиться на благо ближних, получая взамен сомнительные обещания небесных компенсаций. Существенность личности пропорциональна материальному успеху. Этот самый успех и его слагаемые – деньги, удовлетворенное честолюбие, любовные удачи и т.п. образуют содержание социальной персоны, которая заменила индивидуальность. Последняя проявляется и поощряется в своих безобидных и второстепенных чертах: манерах, вкусах, привычках.
Достижение и сохранение положения в социуме требует беспрерывных усилий, постоянного конформизма, более или менее высокого коэффициента лжи. Притом подобное положение весьма нестабильно – отсюда нервозность, беспокойство, страх – все это создает замкнутый мир, микро-государство со всеми прелестями такового: деление на врагов и друзей, экспансия границ и влияний, ложь, клевета, подозрительность и прочее.
Таким образом, «мир персональный», полагающий свое основание в сфере материальных эманаций, есть эрзац или, вернее, пародия на индивидуальный микрокосм. Разделенная социальная персона суть частица социума: и частицы и социум не имеют никакого центра кроме централизованной направленности к сублимированной, то есть комфортной жизни. Высокий уровень комфорта, прагматическое in excelsis иллюстрированы научно-техническим оптимизмом – нет предела познанию, нет предела дерзанию. Это лозунг социального авторитета, санкционированный социальной «великой матерью». «Кто постоянно держится поближе к матери, тот вечно зависимый сосунок, который переживает эвфорию, получая любовь, заботу и восхищение: он испытывает панический страх при угрозе разлуки с бесконечно любящей матерью. Другой, под властью отца, способен проявить массу инициативы и активности, если отец отдает приказы, хвалит и наказует.» (Fromm, Erich. Zen und Psychoanalise. 1960, s. 98).
В девятнадцатом столетии и в первой половине двадцатого ( конец патриархальной культуры) архетип социального отца еще играл самостоятельную роль, преимущественно идеологическую. Борьба за лучшую долю и счастье народа, апологетика общественной справедливости и прочее заставляли страдать и умирать за равенство и братство под руководством мужских авторитетов. Однако в самой неопределенности этих целей таился крах мужской самостоятельности. Оказалось, призывы к народному счастью и лучшей доле маскировали будущее комфортное времяпрепровождение и умиротворение среди машин и роботов. Недаром, начиная с французской революции, именно женские фигуры символизировали великие цели: богиня разума, статуя свободы, свобода на баррикадах и т.п. Капиталисты, социалисты, коммунисты, так или иначе, ставили на технический прогресс, только одни прагматически, другие кроваво утопически. Понятно, любая идеология агрессивна, но общественный резонанс агрессии зависит от качества априорных суждений, лозунгов, целей, адресатов агрессии. Одно дело, под знаменем математико-физических теорий конструировать машины и эксплуатировать природу, и другое – уничтожать или держать в зонах миллионы людей ради геополитических или эвдемонических перспектив. Хотя с точки зрения всеобщей одушевленности или, пользуясь выражением ученых, «первобытного анимизма», все это одинаково предосудительно.
Влияние женского архетипа «социальной матери» ограничивает натуральную мужскую экспансию полезным захватом и рациональной обработкой. Если в свободном мужском субъекте превалирует легкомысленное отношение к нуждам насущным, стремление к путешествиям , военным подвигам и созерцательному познанию, то мужское рацио, подчиненное телесной материальности, ориентировано на постоянное удовлетворение «лишенности» ( privatio), свойственной материи. В этом контексте следует отделить формально-интеллектуальное познание от рационально-материального, теоретическую науку от техники. Конечно, такое разделение весьма номинально, однако оно существует. Если математика, микрофизика, астрономия этого столетия далеко ушли от всякой практики и напоминают, скорее, искусство, то техника развивается в доступных принципах Лейбница и Ньютона, Максвелла и Фарадея. Только результаты технической революции обусловили торжество «науки вообще» и популярность теории относительности и квантовой механики, которые не имеют ни малейшего смысла вне своих знаковых систем. Симбиоз науки и техники, науки и философии привел к демонизации атомного оружия, к потере экзистенциальной стабильности, вызванной принятием «слишком близко к сердцу» сугубо теоретических гипотез касательно скоростей света, бесконечных вселенных и т.п.
Союз позитивизма, науки и техники породил нелепую идею прогресса. В самом деле, странно от кого-нибудь услышать; я становлюсь с каждым годом умней, красивей, талантливей, сильней, но вовсе не странно сие услышать от глашатаев общественного мнения. Каждый социум критикует предыдущий – это одно из условий сублимации жизни «здесь и теперь». Подобная критика безапеляционна и, как всегда, основывается на очевидных истинах. К примеру, какой разумный человек станет сравнивать путешествие в дилижансе с поездкой в удобном купе поезда? Однако дилижанс имел свои удобства, поезд имеет свои неудобства. При описании антисанитарных, дискомфортных условий жизни наших предков всегда подставляют нас на их место. Большинство современных историков расценивают прошлое с невероятной тенденциозностью, сколь часто случается читать о «великих умах, опередивших свою эпоху», как правило, темную, жестокую и невежественную. Новая диалектика выстраивает лестницу, ведущую от «каменного века» к вершинам современности, где каждая предыдущая ступень отбрасывается за ненадобностью : сейчас мы живем несравненно лучше, чем в прошлом веке и лучше, чем полвека назад.
Всем и каждому ясно, что это не так. В механизированной монотонности больших городов блуждает страх, беспокойство за утрату работы и судьбу завтрашних дней, отвратительное ощущение пассивности, «управляемости». Что-то, кто-то тайно, явно манипулирует нами – невидимые начальники театра марионеток, «man « Хайдеггера, «es» Фрейда и т.д. Беспрерывное вранье политиканов, нищета низших, очень средний уровень средних слоев, более или менее оправданное ожидание бедствий, устрашающая масса «властей», изображающая озабоченную деловитость, изобилие «государственных секретов», скрывающих либо ничто, либо зловещие уродства – можно без конца перечислять прелести новой эпохи. Обман, фальсификация, реклама. Наша помада, наши кремы, наши ресницы произведены по уникальной формуле… наши кактусы раздерут вам кожу…идеально…
* * *
Ложь и блеф – основы современного социума. Если устранить пафос, неизбежно сопровождающий эти субстантивы, останутся широкие понятия, не очень-то доступные дефиниции. Фердинанд Кан (Эссе возможной философии лжи, 1989) акцентировал следующий момент: ложь не имеет оппозиции, лжи не противостоит истина по вполне уважительной причине – мы не знаем, что это.
Николай Кузанский в «Компендиуме» заметил: если бы мы точно знали какую-либо вещь, мы знали бы вообще всё. Мы с трудом достигаем предположений, правдоподобий, а потому нас отталкивает ложь откровенная, никак не отвечающая нашему инстинкту правды, ложь неискусная, с которой чаще всего и приходится иметь дело. Однако ложь современных организаторов хаоса (власти, масс-медиа, реклама) отличается, кроме всего прочего, торжественной и наглой категоричностью, кричащей со всех экранов и журнальных обложек. Разновидностей социальной лжи предостаточно = от ползущих слухов до широковещательного блефа, великолепного возбудителя массовой суггестии. Когда уродина выдает себя за красавицу, старик за молодого, дурак за умного, это, конечно, блеф, но блеф рискованный, связанный с постоянной угрозой разоблачения. Иное дело – блеф большого масштаба, рассчитанный на массовый психоз и легковерие толпы, блеф, нисходящий с высот власти и авторитетов и разоблаченный только после падения таковых. Как правило, быстро рассеиваются миражи хорошей жизни и разных благ, зато намного долговечней образы планетарной катастрофы и общечеловеческих неприятностей. Каждый охотно поверит таким, к примеру, грандиозным утверждениям: атомное оружие ведет ко всеобщему уничтожению; во вторую мировую войну случился холокост евреев; управляемые аппараты летают на луну и разные планеты; нам грозят экологические катастрофы и перенаселенность. Ничего не стоит продолжить перечень сей. Типичный массовый блеф, который всегда характеризуется нагромождением возможных последствий и магией больших цифр. При желании легко ознакомиться с контр – утверждениями, но это не входит в нашу задачу. Приведем лишь один пример: демографический взрыв. Каким это образом население земли составляет сейчас шесть миллиардов, когда по данным на 1960 год составляло только два? «Улучшение условий жизни» и «прогресс медицины» вряд ли стимулировали столь бурное размножение. Зато вполне понятно, почему любому правительству выгодно завышать численность своих граждан.
И здесь дело не только в злом умысле, хотя властям всегда приятно держать толпу в страхе или в тумане ослепительных перспектив. Дело в самой тисситуре этой эпохи, ориентированной на беспрерывную «лишенность» и текучесть своей материальности. Отсюда транзитность мнений, утверждений, убеждений в зависимости от «задач текущего момента». И если бы только это – сейчас меняют черты лица, пол, внутренние органы. Поэтому то, чем человек представляется, его маска и есть его транзитная суть, ибо под маской нет ничего. Нынешняя «частица социума» это «биоробот», антропоморфная конструкция, где психосоматические «детали» устаревают, изнашиваются и заменяются в «мастерских», которые называются интернатами, зонами, клиниками, дабы таким способом обновленный объект не отличался от прочей серийной продукции.
Что сие означает?
Люди более не «дети неба и земли», по крайней мере, в белой цивилизации. Ныне их порождает мать-земля от присущих ей «приапических демонов», наделяя вегетативно-анимальной душой. Автономное существо человеческое рождается от «брака неба и земли», от проникновения в материю сперматических эйдосов. Но о какой небесной активности можно говорить, если метафизический горизонт сузился до религиозно-культурных стереотипов, периодических законов, абстрактных обобщений?
Автономный организм, развивающейся эманацией метафизического центра, сменился механической системой, мертвой и неподвижной без энергии извне и внешних стимулов.
Но.
Кали-юга социума еще не означает заката микрокосма. Это другая тема.